Война… Жестокое и страшное слово. Два раза при жизни одного поколения ужасающим шквалом проносилась она по Земле. Вот уже двадцать, сорок, семьдесят лет и больше нет большой войны, но постоянно в разных уголках планеты тлеют ее угольки, то как бы присыпанные пеплом, то раскаленные до жара.
Я родился в самый день Победы и, как теперь почти уже весь народ, представляю ее по книгам и кинофильмам, воспоминаниях ее участников и современников, которых, увы, остается все меньше и меньше. Есть деревни, где их нет уже давно.
Я помню, еще в школе, в младших классах ребятишки баловались на перемене. Это делалось и делается всегда, но в тот момент несколько мальчишек рисовали мелом на ладони фашистский крест и припечатывали его к плечу или спине пробегавших мимо соучеников и вскоре были отмечены почти все. Это, само собой, озорная забава была безо всякого умысла, просто недавно показали кинокартину про нашего разведчика, как его наградили фашисты. Из учительской вышел по нашим понятиям старый уже учитель, вел он географию. Он глянул в коридор, остановился и побледнел, хотел что-то сказать, но у него только пискнуло в горле. Затем он откашлялся и с неожиданной злобой заговорил: — Негодяи, знали бы вы, что этот знак означает. Сейчас же сотрите эту гадость, — подскочил, и поймав какого-то мальчишку, стал хлопать его по спине и от всей его фигуры, от интонации, от движений ну прямо таки струилось, исходило нетерпение и мука и это сразу почувствовалось. Ребята сразу притихли и начали очищаться.
Будучи постарше, помню такой момент. Выступал в актовом зале перед школьниками один ветеран, участник войны. Был какой-то торжественный вечер, концерт школьной самодеятельности и в программе было выступление фронтовика. Он не умел красиво рассказывать, коряво складывал фразы, потел, волновался и мучился от своего неумения. Хлопали ему здорово, но когда он сошел со сцены и отправился в коридор покурить, кто-то там ему заметил: — И чего это все про войну рассказывают?Надоело. Было и прошло. Забыли бы и дело с концом. Жизнь-то теперь другая. — Фронтовик закряхтел, неловко затоптался на месте, бросил папиросу:
— Ты, парень, неладно судишь.Ты это, того, неправильно так-то. — Он страдальчески морщился и отрицательно качал головой. — Ежли бы батька твой, к примеру, слышал. Ты что уж так-то, никак нельзя. — Мальчишку оттеснили, как-то извинялись, но возникшую неловкость уже невозможно было замять. Расстроился тогда этот фронтовик уж не знаю как, и даже спустя многие годы эта неловкость ощущается.
Давно уже на одном из предприятий в день Победы проходило торжественное собрание. Доклад, выступления, праздничный приказ и все, как положено. Напоследок предложили участникам войны выступить, рассказать о своей войне от души, в своем рабочем кругу. Слушали с интересом, задавали вопросы и никто никуда не спешил. Последним выступил человек угрюмый и неразговорчивый, работал он кочегаром, собственно, он не хотел выступать, долго отнекивался и лишь сверстники фронтовики его уговорили и подтолкнули к трибуне. Он выпрямился и сказал: — Ну что там, воевал, как все, обыкновенно. Друзья-ребята… — он замолк, наклонился на трибуну и вдруг заплакал. Он плакал и стыдился своих слез, смахивая их лопатообразной рукой. Так это всех поразило, ведь его редко кто видел даже улыбающимся. А воевал он как надо, об этом ясно говорили орден Красной Звезды и ряд медалей на праздничном кителе.
***
В 1970 году работал я в Тюмени на судостроительном заводе. Был на участке у меня напарник, воевал, ходил на протезе. Иногда приходил к нему приятель, я с ним хорошо познакомился, Иван Фомич звали его. Это был ветеран завода, поступил на него подростком. — Ленина недавно не стало, — говорил он, — и приняли меня учеником слесаря. — Месяца через два ушел он на пенсию, собрание было грандиозное, подарили ему мотоцикл «Урал»с коляской и постоянный пропуск на завод. Это был человек заслуженный, имел три ордена и медалей раза в два больше. Очень был обаятельный дедок и рассказчик великолепный. Напарник же мой был лет на десять моложе Ивана Фомича, на войну был призван с первых дней и до освобождения Будапешта, где и потерял ногу. Жил он недалеко от проходной в многоквартирном доме, имел гараж со стоявшим там «Москвичом» и несколько раз я бывал в этом гараже вместе с фронтовиками. Иван Фомич рассказывал:
Попал я на фронт осенью 1944 года. Броня у меня была, бригада наша боевые катера собирала, а тут пришла похоронка, у жены брата Васю убили. Шибко я его любил, озлился, мочи нет, и стал на фронт проситься. Месяц целый допекал я своих начальников и вот наконец добился своего.
Эшелон новобранцев привезли куда-то в Подмосковье и недели две с нами занимались, учили стрелять, окапываться, в общем началам военной науки, а потом повезли на Украину, фронт уже к границам подошел. Попал я в стрелковую часть, да недолго повоевать пришлось. Наступали мы, через несколько дней немцы отбили одну нашу атаку, там меня ранило, в общем, в плен я попал. Очнулся уже в вагоне, грязный, товарный, на полу солома набросана и валялось нас там с десяток. До чего же лихо стало, начитались в газетах, насмотрелись кинохроники, что фашисты с нашими вытворяют, да куда денешься.
Через несколько часов прибыли на какую-то станцию, дверь открылась, немцы зашли, солдаты с автоматами, занесли бак с водой, кружка на цепи, вынесли сколько-то тел, наверно, погибших. Напились мы, подтащили к бачку, кто сам не мог и все как-то тихо, без шума и драки, унесли бачок и опять нас повезли, но ехали уже недолго.
В общем, поместили нас в концлагерь, был он небольшой, не было, наверно, и тысячи человек. Все страхи оказались напрасными, никто нас не терзал, кормили хоть и невкусно, все какая-то репа и мороженая картошка, зато много.
Работать возили на машинах, час едешь и на месте, все чего-то рыли, двенадцать часов рабочий день. Трудно сказать, почему с нами так обходились, ждали гораздо худшего. Помните, кино такое есть, «Судьба человека», так герой этого кино, Андрей Соколов, вначале всякого натерпелся, а ближе к концу, когда Гитлеру скулу набок своротили, так тоже отношение изменилось. Ну это не везде, понятно, а у нас было так. Бесед никто не проводил, никуда не агитировали. Ну а уж после всего этого у нас в особом отделе тоже недоумевали, была морока.
Появилась у нас надежда, что все обойдется, и вели мы себя спокойно, не бежал никто, да и куда побежишь, везут утром на машине и все посты, войска, колонны машин с солдатами.
Ну это все не так интересно, дотерпели мы до весны, встали в один прекрасный день —а лагерь пустой, и ворота открыты, на вышках никого нет. А на другой день наши пришли.
А самое главное, что я хочу рассказать, так вот, слушайте. Месяца за два до этого в наш блок пришли ночью солдаты ихние с офицером, взяли шесть человек и увели и я оказался в их числе. Вывели за ворота, посадили на машину и повезли. Ну тут я испугался, думаю, все, Ваня, отпрыгался ты, вроде ничего и не делал. Сидим, трясемся, откровенно говоря. Едем, едем,машина останавливается.
Опушка леса, вырыта большая яма, а на краю стоят тоже шесть человек, также в полосатой робе. Нас выстраивают поодаль, дают в руки автоматы, солдат у каждого сзади, а офицер говорит по-русски, плоховато, но понятно вполне.
— Это есть юден, евреи, ви должен их пух-пух, стрелять. Стреляйт и везем вас назад. Раз, два. шиссен,фоер!
Так все неожиданно, да и как стрелять братьев своих, растерялись мы и никто не нажал на курок. Офицер закричал уже зло:
— Это есть плёх. Слушай команда-огонь!
И опять мы остались неподвижными.Чувствуем — добром это не кончится, а офицер говорит:
— Ну ладно, раз ви такой добрый, пошел туда, — в общем поменял нас местами. Встали мы на край ямы, обнялись, а та шестерка взяла автоматы и в нас нацелилась.
— Огонь, — крикнул офицер и автоматы затрещали. Но патроны были холостые. Нас оттеснили в сторону, а евреев столкнули в яму и солдаты открыли огонь из своих автоматов. Потом нас заставили засыпать яму и офицер назидательно так проговорил:
— Вот за это мы их и не любим.
***
Началась война. На железную дорогу обрушилось такое напряжение, которые до этого ни кто и представить не мог. В нашей стране с ее невероятными расстояниями только железнодорожный транспорт мог перевезти большие массы груза. Во многих местах крайне нужных дорог еще не было, а там, где они были, каждый локомотив, паровоз, каждый вагон использовались на все сто процентов и даже сверх того. И все имеющиеся люди были наравне с солдатами, до того важной и ответственной была работа на железной дороге во время войны, что даже в самое тяжкое время, когда фашистов от Москвы отделяло два-три десятка километров — и тогда демобилизовывали, отправляли назад случайно или в суматохе попавших под призыв машинистов, стрелочников, кочегаров, других нужных специалистов.
Я слышал рассказы отца. В войну он был дежурным по станции в городе Акмолинск на севере Казахстана. Надо было добиться, чтобы эшелоны ни одной лишней минуты не задерживались, чтобы вода, уголь, песок, смазка, сигналы, фонари, петарды и все, нужное для движения и ремонта всегда было в наличии. Люди работали напряженно и внимательно, инициативу проявляли все, только людей порой не хватало. Был такой случай.
Эшелоны шли один за одним, но были локомотивы, тогда это были только паровозы, которые предназначались только для маневровых работ на станции. Старый паровозный машинист Прокопьич отдежурил свою смену, двенадцать часов, а сменщик тяжело заболел, свалился и его недвижимого увезли в больницу. Пришлось Прокопьичу еще двенадцать часов разъезжать по путям, растаскивать вагоны по разным составам, следить за заправкой и смазкой паровоза, удалением шлака и пыли, давлением пара и массой других забот.
Кончилась и вторая смена.Третий сменщик внезапно умер, машинисты помоложе и поздоровее были на маршрутах, а на станциях оставались старики и пенсионеры. Прокопьич не роптал, он пил черный, как деготь, чай, напрягался изо всех сил, паровоз такая машина, что вздремнуть там во время работы невозможно ни на секунду. И четвертую смену пришлось ему начать, более полутора суток невероятного напряжения. При сдаче паровоза назад Прокопьич не затормозил вовремя и три порожних вагона проскочили тупик и опрокинулись. Было расследование, честное и справедливое. Несмотря на тяжкое время, немцы рвались к Сталинграду, Прокопьича не посадили, учли еще и незначительность аварии. Было дано строжайшее указание предоставление не менее 12 часов отдыха после дежурства, и то лишь в самых экстренных случаях, а в обычных — не менее суток.
***
Моя мать была из трех сестер младшей. Ее муж, мой отец, работал в войну на железной дороге. Муж старшей сестры, дядя Паша, еще в детстве повредил глаз и в военные годы находился в так называемой трудармии, и только дядя Петя, имевший в женах среднюю сестру, всю войну провел на передовой. Когда началась война, ему был 31 год, служить в армии ему не пришлось, так как в годы неразберихи у него были неприятности с законом, а призван он был на второй день, как объявили мобилизацию.
Когда немцы обложили Ленинград, он некоторое время был в Кобоне, пункте, где скапливались грузы для осажденного города, потом у Федюнинского, которого сменил Говоров. Вот кое-что из его рассказов.
— Прибыл к нам лейтенант взамен убитого, осмотрел передний край и заставил нас вырыть окопы по новой, не окопы у нас были, а сплошная траншея метров под сто, прямая, из одного конца другой видать. Новую траншею немного впереди рыли зигзагом, три шага прошел, потом угол в сторону, еще через три шага угол назад и дальше. Прошелся лейтенант, пометил углы и за ночь возникла новая траншея. Ворчал кое-кто, но приказ есть приказ.
И вот сижу я в новой траншее, потом за угол подполз к соседу, покурили и вернулся я назад. А тут немецкий снаряд как ахнет, подбросило меня, даже в стенку влип. Перевел дух, пополз к соседу, а там яма от взрыва, а по стенкам окопа размазано, что от него осталось. Одного его только убило, а если б в старой траншее, страшно и подумать. Мы потом всегда, когда надо, только так рыли.
Пошли мы в атаку, смяли их передовые порядки и ворвались в деревню, что была на пути. Мало кто из немцев ушел, а на задах одного огорода немец один лежит, в ногу его ранило, а на нем женщина сидит, бьет его руками и кричит-причитает. Лейтенант подбежал, вырвал у немца нож, которым тот собирался воспользоваться. — Успокойся, мамаша, мы его заберем — А та вне себя, трясет головой, волосы растрепались, — нет, — кричит, — отдайте мне его. Потом выяснилось, что ефрейтор этот, перед тем, как убежать, схватил двухлетнюю девочку, дочку этой хозяйки, за ножку, размахнулся и ударил головой об угол печи. Лейтенант аж потемнел весь слышь, ребята, просто так пристрелить его, так это милость великая. — Я знаю, что делать, — вышел вперед пожилой уже солдат, дядей Митей мы звали его, могучий такой мужичок откуда-то с Дальнего Востока, схватил немца и понес его в ближайший лесок, а мы,кто рядом были и лейтенант с нами, приотстали и идем следом.
Зашел дядя Митя в лесок, бросил немца в канавку, тот что-то кричит, захлебывается и руками машет, а дядя Митя наступил ему на грудь, приметился и вонзил штык, винтовка была у него со штыком, прямо в живот, самую середину, покачал его из стороны в сторону, мерзко скрежетнула сталь о кости позвоночника, потом выдернул: — «Подыхай,курва», плюнул на него, повернулся и пошел: — Если повезет, на третий день сдохнет, а может и недельку протянуть.
Нередко немцы, когда отступали, такой прием использовали, вот и нам довелось с ним встретиться. Выбили мы немцев из очередной деревни, вся она сгорела, на краю только два дома осталось. Зашли мы несколько человек в один дом, никого нет, а из русской печи такой запах вкусный, так и чуем,что там борщ, с мясом и капустой. Потянулся один заслонку снять, что закрывала чело печи, а лейтенант наш молодец как крикнет: — Стой! Выгнал нас всех из избы, привязал, что он там нашел, нитки или шпагат, к ручке этой заслонки на узел, и перебирая и отпуская эту нитку, вышел из избы. Спрятались мы все за развалины и лейтенант потянул нитку. Как грохнет, кирпичи и бревна так и взлетели, рассыпались и борщом облились. Аж захолодело все внутри, что бы тогда от нас осталось.
***
Отец: Началась война и с первых дней непонятно стало-как же так? Почему отступаем, почему города сдаем? Ведь как утверждали в газетах и по радио и фильмы какие показывали — напали на нас и на второй день задавили забияку, тучи самолетов в небе, тучи танков, пушек на земле. Куда все подевалось? Ну, думаем, неожиданность, скоро очухаемся, перед этим финнов победили, еще раньше на востоке не сплоховали.
Работы нахлынуло так, что и задумываться-то особо некогда, но что справимся, в этом не сомневались. А как похоронки стали приходить, да порой на хороших знакомых, тут уж злоба началась. Перестали считаться со временем, раскладушки на работу и все думали, как нам свою работу получше выполнить, побольше составов пропустить со снарядами, продуктами, техникой, людьми, так в бешеный ритм втянулись, что скажи нам кто год назад, что мы так станем работать, его бы и слушать не стали, в три-четыре раза больше при тех же путях.
А тошно было, слушали Левитана, все он говорил,что сбили сколько-то самолетов противника, а наших всегда меньше, какое-то утешение было. И не то чтобы сомнения возникли, а тревога в душе нарастала, и обидно, и досадно, и не по себе, плохо как-то. Ну когда же на нашей улице праздник?
И тут, в такой нужный момент, сообщение, немца от Москвы поперли, сначала, ясное дело, по радио да из газет, а потом, недели через две и кино везде пошло: — Разгром немцев под Москвой. Ну тут на самый главный счет мы успокоились, много еще чего будет, и побед и отступлений, и нескоро еще до хороших исходов, но устоим, выдержим.
А потрясение и разочарование велико было поначалу. Еще у всех на слуху перелеты, рекорды, дальше всех, быстрее всех. Еще предателей находили, ну ладно, думаем, хорошо, разоблачили, кто тогда что знал.
***
Дядя Петя.
– Дядя Петя, а вот только война началась, самые первые дни, ведь не думали, что так тяжело будет?
Дядя Петя только что проводил своих друзей, был слегка навеселе, в самом таком настроении, бодром и разговорчивом. Я уже знал это и не преминул этим воспользоваться, в обычное время ему всегда было не до того. Мне в ту пору было лет двенадцать, а сидевшему рядом Кольке, сыну хозяина, на год больше.
— Да, в самом деле, — дядя Петя посерьезнел и даже вроде протрезвел, — вот точно помню, я, да и все кругом не собирались так долго воевать и никак не думали,что немец так силен. Не знали мы тогда, какой ценой с Финляндией справились. На полном серьезе думали, что ударим, как надо и к осени вернемся картошку копать. Часто тогда кино крутили, как напал супостат и его тут же задавили, на второй или третий день. И ведь верили, что так и будет. Я бы тех киношников за яйца повесил. В Финляндии народ тыщами гробили, а по радио да в газетах все малой кровью. Кто приходил оттуда, все больше помалкивали, ясное дело, застращали. И до народа из-за этого, да и армии тоже, не сразу дошло, как по настоящему и жить надо, и работать, и с фашистом сражаться.
***
Отец. Работали у нас на станции просто отчаянно, ни с чем не считались, предложения вносили, как, где и что лучше сделать. Это приносило свои результаты и даже благодарность от Верховного поступила в наше отделение. Это когда война за середину перевалила. Киев освободили и группу наших работников решено было наградить орденами. От нашей станции был награжден один машинист, Томин по фамилии. Он рассказывал:
— Привезли нас в Кремль с разных мест человек пятьдесят, и из Омска, и из Иркутска, из Красноярска, Свердловска, Казани, других мест. Вечером в ресторане угостили, как следует и говорят: — Завтра Калинин Михаил Иваныч будет вам вручать награды и поздравлять.
Рано утром разбудили нас, набежала толпа обслуги, портные, парикмахеры, осмотрели, привели нас в порядок, потом привезли, не скажу точно, в общем, куда надо. Остался час до церемонии, сидим мы в специальной комнате и вдруг заходит майор, здоровый, усатый и весь наш настрой сбивает. Мы-то уж расслабились, какие ни есть, а герои, выбрали нас, так с нами можно повежливее, а он покашлял и заговорил громко, грубо, прямо аж рычит:
— Вы, ребята, молодцы, конечно, но я вас очень убедительно прошу и предупреждаю, как только он вам вашу награду привесит или подаст и руку протянет, так вы не жмите ее со всей дури, а так, двумя пальчиками, ладошечкой, прикоснитесь и хватит. Он один, вон какой одуванчик, а вы лоси вон какие. Сразу предупреждаю, я смотреть буду, и если что, испорчу настроение, уж вы мне поверьте.
Мы это приняли во внимание и сделали все, как надо, а потом в гостинице много чего слышали на этот счет. И вправду, страдал от этого товарищ Калинин. Награждаемые часто были мужики здоровые, и шахтеры, и сталевары, и бывало, не сдерживали эмоций и не жалели силушки, дедушка аж приседал.
