В начале учебного года в нашем классе появился новичок. Это была девушка, родители ее переехали сюда на жительство из соседнего района. Помню я, как ее звали, Нина Варлачева. Во всей школе она вызывала удивление тем, что у ней не было кос, которые в то время носили все девочки и девушки в нашей школе. У одной нашей одноклассницы туго заплетенная толстая коса доходила до колен. У Нины же вместо этого была пышная гривка светлых волос, едва доходящая до плеч. Учителя, особенно женщины, косились на нее очень неодобрительно. Они беспокоились, как бы у Нины не появились последовательницы, и действительно, спустя два-три месяца так же коротко постриглись еще несколько девушек из старших классов, родители у которых были более современными и продвинутыми. Но таких было мало, подавляющая часть даже и слышать не хотела о чем-то подобном. С каждым годом всетаки косы все более и более теряли свою популярность. С мужской точки зрения, сколько же с этими косами возни. Мыть и сушить их приходилось часами, потом расчесывать, заплетать, за них дергают мальчишки, они все таки сколько-то весят…
Интересная демографическая обстановка сложилась в поселке в это время. Через месяц-другой после переписи населения, которая впервые после войны прошла в 1959 году известно стало, что население поселка составляло чуть более четырех с половиной тысяч, а если приплюсовать население примыкающей Вагайской фермы, то и все пять тысяч, из них около полутора тысяч школьников, то есть жителей от семи до семнадцати лет. К тому же надо сказать, немало было также и малышей, не достигших школьного возраста. Это очень хороший, сверх благополучный демографический показатель. И в целом по стране обстановка была если и похуже, то ненамного. Молодая страна росла и развивалась, не опасалась будущего, многодетными считались семьи, где было не менее пяти детей, не как сейчас, когда этот показатель снизился до трех. И таких семей было не так уж мало, каждый из ребят из самых разных мест знал не меньше трех-четырех таких семей, и это по всей громадной стране, а в южных республиках, на Кавказе, и того больше. По три с лишним миллиона жителей в год прибавляла тогда страна, невзирая на все прорехи и неурядицы, о которых сейчас так толкуют все наши СМИ. Вот главный показатель, по сравнению с которым все остальное — пыль. Было, где учиться, было, чем заняться, было, где работать. Понятно, что это применительно к нашей и находящихся в похожей ситуации странах, но никак не в Китае, Индии, многих странах Востока, Африки и Латинской Америки, где чересчур быстрое размножение создавало кучу проблем.
Забавный такой момент. Мука в свободной продаже появлялась очень редко, между тем у всех родственников и знакомых ее стояли полные лари. Оладьи и блины пекли при всех подходящих случаях. Помню несколько моментов, когда ее продавали. Давали по два килограмма в руки, зато рядом с каждым покупателем стояли родственники и знакомые, даже маленькие дети, продавщица умножала их число на два и отвешивала получившееся количество. Дети иногда пристраивались к следующим в очереди и ворчания не было слышно, таковы были правила игры. Вся мука продавалась на развес, чтобы купить мешок – такого не было.
Сахар продавался комковой, бесформенные куски не больше картофелины. Если поставить три завязанных мешка с сахаром, углем или щебенкой, не угадаешь, где что находится. Мешок с таким сахаром весил семьдесят килограммов, комок или кусок был очень плотный и твердый, его кололи на куски помельче на ладони тупой стороной массивного ножа, а для мелких кусочков были специальные щипчики. Растворялся такой сахар плохо, долго, но сладости в нем было больше. Сахар-песок появился много позднее, он более удобен в употреблении и постепенно вытеснил прежний. Сахар же рафинад в кубиках был и тогда, но его было немного, и состав у него был тот же плохо растворявшийся комок.
Немного позже, после революции на Кубе, во всех магазинах появился кубинский сахар-песок. Это был тростниковый сахар, крупинки такого же размера и формы, желтоватого цвета, на удивление несладкий. Если нашего сахара на стакан чая было достаточно пары чайных ложечек, то кубинского ложечек пять, с треть стакана.
Весов, какие были тогда, теперь нигде не увидишь. Не такая уж сложная конструкция, сверху две чаши, качающиеся на балансире. На одну чашу ложился товар, а на другую – гири, у каждого продавца был набор гирь разного веса килограммов от десяти до совсем мелких, грамм в пятьдесят.
Каждый год на Пасху устраивали качели. В разных местах поселка их иной раз стояло до двух десятков. Качели на поляне за нашим поселком устраивались капитально. Один мужик, работавший на подстанции, привозил оттуда на время с десяток заготовок на телеграфные столбы, выбирали из них наиболее подходящие и из них строили качели. Теперь качели нигде не собирают и стоит описать, как это делалось. На установку требовалось семь столбов. Три столба треугольником стояли с одной стороны, три с другой,их глубоко вкапывали и на них ложился самый мощный столб – матка. Верхушки каждой тройки столбов сводились вместе и затягивались толстой проволокой. Через матку пропускали стальной трос или цепи, часто их собирали из кусков, кто что приносил, на них снизу на высоте от полуметра до земли, немного повыше, крепилась широкая толстая доска, на которую одновременно могло сесть до десятка человек. Надо сказать, это не пускалось на самотек, был главный, ответственный за это мероприятие. Он и еще двое-трое любителей покачаться поначалу внимательно осматривали каждое звено цепи, сомнительные удаляли, а разрозненные куски соединяли откованными в кузнице кольцами с отводами, там еще гайка с болтом крепилась наглухо. Качели были придуманы не вчера и на любую неполадку было ответное действие. Трос также осматривался, а стоявшие на краях или на «колыбах», не отсюда ли колыбель, надевали верхонки. Трос обматывал доску в двух местах в полуметре от края, на концы досок, на «колыба», становились двое и, держась за тросы, начинали раскачивать. Раскачивали до того, что край доски задирался выше матки, сидевшие там девчата отчаянно визжали. Считалось особым шиком соскочить с края во время раскачивания и другому запрыгнуть в такой же момент. Это было очень опасно, стремительно несущаяся доска при неловком действии могла серьезно покалечить смельчака, да что там, даже пришибить. При мне такого не случалось, да и делали такой фокус очень редко. Запрыгнувший отчаянно держался за трос, возносился, и лишь при обратном ходе становился на место.
Как-то раз в другом месте собирали качели и никак не хватало цепей, вспомнили, что у дяди Харитона на колодце в ограде такая же цепь. Ночью эту цепь у него потихоньку вытащили, хозяин ругался, но ничего не мог поделать и недели три доставал воду ведром, привязанным к веревке.
Самым интересным архитектурным сооружением в поселке была водонапорная башня. Таких и я, когда по молодости побывал кое-где и все мои знакомые, бывавшие в самых разных местах, не видели. И сейчас стоят две таких башни, одна немного повыше другой, разделяет их метра два-три и вверху они соединены тамбуром-проходом. Башня повыше высотой, пожалуй, метров тридцать пять, сейчас крыши у них в виде тупого конуса, в начале шестидесятых у них сняли верхние этажи, наполовину поуже основного здания, они первыми стали поддаваться губительному воздействию сотрясений, там появились трещины. Было принято самое простое решение и башни утратили первоначальный вид, стали ниже метров на пять-шесть, раньше они смотрелись гораздо интереснее.
На этот момент во всей очень обширной Тюменской области было всего лишь шесть городов, причем один из них на самом деле таким не являлся, а имел этот статус исключительно из-за того только, что был окружным центром, это тогдашний Салехард. В нем не было асфальта, каменных зданий и населения едва пятнадцать тысяч. Получше выглядели Ялуторовск и Ханты-Мансийск, но и там места и постройки, напоминающие город, составляли в ту пору лишь несколько процентов от общей площади.
В 1960-м году статус города присвоили Заводоуковску. Перед этим наверху власти некоторое время размышляли, какому населенному пункту присвоить статус города, Заводоуковску или Вагаю. Если бы Вагай на тот момент сохранил важность своего железнодорожного значения, неизвестно еще, кому было бы отдано предпочтение. Но скорые поезда перестали останавливаться, некоторые пассажирские сократили продолжительность стоянок до минуты, все меньше стало формироваться грузовых железнодорожных составов, они стали гораздо более тяжеловесными, вес ранешних трех паровозных составов тащил один тепловоз. Были и другие факторы.
Началась кукурузная эпопея. Я был уже старшеклассником и помню ее очень хорошо.
Нажим сверху в пропаганде и распространении этой сельскохозяйственной культуры был просто невероятный. Ее и раньше немножко сажали, зерна кукурузы, приготовленной на посадку, были в бумажных мешках и протравлены ввиду защиты от вредителей, здорово горчили,и сохранность этих зерен обеспечивалась полностью. А тут на посадку стали приходить целые вагоны с семенами, вкус у них был непривычный, не нравились они нам. В Молдавии и на Украине кукуруза в почете, тут все дело в привычке. И еще непривычно, что проезжаешь по разным угодьям и везде посажена одна только кукуруза. Буквально прошлый год едешь на покос, на рыбалку или охоту, по грибы, просто в соседнюю деревню – здесь пшеница посажена, вот подсолнечник на силос, тут клин овса, где горох увидишь, где ячмень, сейчас же кукуруза и кукуруза, что либо другое посаженное можно было увидеть только на огородах. Робкие попытки директоров совхозов, председателей, посеять что-либо более нужное, привычное в здешних условиях, пресекались уже из района незамедлительно, решительно и круто.
В школе же на уроках эту кукурузу превозносили, как только могли, не верить всем этим рассказам оснований не было, показывали Никиту Сергеевича, стоявшего в трехметровой высоты зарослях кукурузы или державшего в руках полуметровый початок. Климат в нашей местности не такой уж гиблый, что-то вырастало, но уже через год все хозяйства и предприятия, хоть как-то причастные к кукурузе, стали испытывать финансовые трудности и недовольство.
Еще придумали способ посадки этой культуры – квадратно-гнездовым методом. На краю поля крепили толстую стальную проволоку, она проходила через сеялку и тянулась через все поле, на проволоке этой через каждые семьдесят сантиметров был круглый шарик –узелок, трактор тянул сеялку, там что-то оттягивалось, щелкало и в центр квадрата помещалось, садилось семечко. На другом конце поля, напротив, в полусотне метров от края, находились мы, школьники. У каждого была лебедка, в ней на барабане был закреплен другой конец проволоки и намотано несколько витков. Лебедку эту оттягивали, сколько можно, разводили крылья с шипами и вдавливали их в землю.Трактор приближался к нам, натяжение ослабевало и мы натягивали эту проволоку посильней. Сколько мороки и обидно еще, что грачи наловчились отыскивать в центре квадрата посаженное зерно. Наверно, и не так уж оно было скрыто – идешь по этому полю через месяц-другой, а вокруг множество пустых квадратов. Проволока с узлами, надо думать, была не так уж проста в изготовлении, впоследствии никуда не годилась и ее бросали на опушках лесов.
Кстати, на этих опушках чего только не было. Сломанные, покореженные сеялки, тракторные грабли, бороны, особенно много было кольчатых катков, которыми прикатывали почву после посадки. Они до того забивались землей и стерней, что с ними ничего нельзя было поделать, их стаскивали на опушку, а потом про них забывали. Даже спустя два-три года надо было хорошо оббить землю, чтобы увидеть что-то железное. Долго все это являлось непременной частью пейзажа почти в каждом лесу, но после горбачевской перестройки, в ее результате дошли руки и до этого, можно было это железо свезти на пункт приема вторчермета и хоть что-то получить. Поистине, нет худа без добра.
Не повторила кукуруза подвиг картофеля. Тот, хоть поначалу и с превеликим трудом, нашел свой путь к умам и желудку народа, заслужил звание второго хлеба. А к кукурузе на многие годы осталось в результате, мягко сказать, непродуманных действий, отношение пренебрежительное, даже недоброжелательное, слишком уж дорого обошлась эта авантюра. Осталась она в памяти народной, как одна из серий «Хотели как лучше»…
В этом году состоялся ХХI съезд партии, внеочередной, как говорили. Об этом съезде известно мало, но нам в школе часто повторяли высказывание Хрущева, которое он сделал на этом съезде. Он заявил, что социализм в нашей стране победил полностью и окончательно и теперь страна приступает к полному развертыванию программы строительства коммунизма. Еще в отличие от прошлых пятилетних планов здесь был принят план семилетний, седьмая семилетка, 1959-1965 годы, и последующие пятилетние планы более удобно совпадали с календарем.
Немного позже, на ХХII съезде, сочинили «Моральный кодекс строителя коммунизма» и плакаты с этим текстом долгое время висели в простенках и проемах окон во всех конторах, школах, воинских частях и других организациях. Очень был он похож на механическую инструкцию и вызывал чувство какого-то неприятия, отторжения, хотя все параграфы там напоминали библейские заповеди.
Дядя Гриша с большим скепсисом относился к такого рода нововведениям. Я и младший его сын Витька пытались убедить его в том, что начинается совсем другая жизнь, где все, что делается, для лучшей жизни для нас и для всех. — Нет, ребятки, — отвечал дядя Гриша, — не получится у вас ничего. Много в людях скверны и ничего с этим не сделаешь. Не тот у нас сейчас народ, не то время, чтобы с ним так шутить, — и начинал рассуждения о том,что одни будут работать, а другие сядут на шею и ножки свесят. Много он говорил, хотел высказаться о наболевшем хотя бы перед нами, сейчас я вижу, как во всем он был непреклонно прав.
До этого времени, конца 50-х годов и спустя еще лет десять, можно было примерно определить, каким был Вагай на момент завершения железнодорожного строительства и начала регулярного прохождения поездов по вновь построенному пути, то есть на 1912-й год. Старожилы рассказывали, что в те годы на станцию каким-то образом попало, уточнить это теперь вряд ли возможно, много саженцев диковинных на то время тополей и кленов, неизвестных в Сибири, во всяком случае, в нашей местности. Сначала их посадили во всех палисадниках казенных каменных строений, а потом во дворах вновь построенных или перевезенных из соседних деревень домов. Несколько коротких улочек по обе стороны железной дороги могли похвастаться такими посадками, а в следующих за ними домах и других строящихся улицах такие деревья уже не сажали, возможно, они кончились, да и мода на них прошла.
Когда лет через сорок с лишним мы ходили по таким старым улицам, замечали, идешь, по правой, к примеру, стороне — в восьми или десяти палисадниках перед домом стоят высокие тополя, а дальше, в следующих сорока и больше домов, таких деревьев нет.
Через пятьдесят лет эти деревья вымахали в высоту некоторые метров на двадцать, стали засорять ограду, мешали протягивать электропровода. От сильных весенних ветров ломались толстые ветки и верхушки. У одного каменного здания вырос здоровенный клен, ветки у него ложились на крышу. Взрослые замечали, как их ребятишки, рискуя сорваться с пяти-шестиметровой высоты, переползают по этим веткам на крышу, и от этих деревьев стали избавляться. Ребята немного постарше, привязывали веревки в определенных местах и перелетали с ветки на ветку. При этом они издавали крики, подражая Тарзану, до середины пятидесятых в клубе еще показывали фильмы с таким героем, дикарем из джунглей.
В этом году ребят, которым исполнилось четырнадцать лет, вызывали в районный военкомат, для предварительного ознакомления и обследования. Приписное свидетельство тогда выдавали в шестнадцать лет, и работникам военкомата можно было, наверное, этого не делать. Но они взяли на себя такую заботу, пришли повестки мне и многим моим ровесникам. Ко мне прибежали четверо моих приятелей, и мы стали обсуждать такое событие. В повестках было указано – явиться такого-то к восьми ноль-ноль в районный военкомат. Между тем поезд, с которым удобнее всего было приехать, отправлялся из нашего поселка почти в восемь утра, полчаса в дороге, да от вокзала идти минут сорок, так что к назначенному времени здорово опаздывали. Поезд же более ранний отправлялся ночью, в двенадцатом часу. Посоветоваться особо было не с кем. Я спросил отца, когда он пришел с работы, он ответил – тут, ребята, дело такое, вам к армии готовиться, и начинайте с этого момента соображать, думать сами. Стояло начало ноября, снегу уже навалило порядочно, и морозы переставали быть легкими.
Вечером мы устроили совет. Я склонялся к мысли, что зачем себе лишние неловкости устраивать. Мы пацаны, еще несовершеннолетние, мы не виноваты, что нет поезда, который привез бы нас вовремя, а торчать ночь на вокзале – удовольствие не только ниже среднего, а и начального, если оно есть. Дружок Толя соглашался со мной. Зато остальные трое были настроены более воинственно. – Ты знаешь, какие в армии бывают трудности,- горячился Юра Новиков, симпатичный паренек повыше всех нас, — вот мне брат рассказывал, когда служил, что у них было. А мы забоялись вовремя к месту прибыть.
В общем, трое были за то, чтобы поехать пораньше, а меньшинство, как принято считать, подчиняется большинству, и в начале двенадцатого, уже в темноте, мы были на вокзале. Там мы увидели гораздо меньше ребят, чем позавчера утром, когда в школе раздавали повестки. И еще несколько, увидев такую картину, ушли домой, чтобы уехать утром. Осталась наша пятерка, да еще человека четыре, у которых в райцентре находились родственники и им было, где переночевать. Мы посмотрели на Юру, который нахмурился, стиснул зубы и молчал. Ну что ж, ладно, промаемся как-нибудь, что уж тут такого страшного.
Наконец прибыл поезд, мы сели в полупустой вагон и поехали в райцентр. В окна было видно лишь горящие фонари да кое-где светящиеся окна. Как-то неуютно себя чувствовали, молчали, и даже Юра не произнес ни слова.
Вот и райцентр. Вылезли наши ровесники, с ними еще несколько человек и отправились в поселок, а мы пошли в здание вокзала, в зал ожидания. Там не было никого, лишь спустя некоторое время пришла сторожиха. Она же исполняла обязанности истопника и ходила с ведром угля, наполняя его время от времени, гремела совком и кочергой, топила несколько печей, находящихся в здании вокзала. Заметно было, что она недоверчиво косилась на нас, но помалкивала, не говорила ничего. Наконец она ушла, и никого, кроме нас, в зале ожидания, не осталось.
Дремать на жестких скамейках было неловко, мы ворочались, позевывали, кто-либо произносил фразу, потом слышалась другая, но разговор никак не складывался. Пришла кассирша, открыла окошечко, продала билеты двум пассажирам. Прогрохотал поезд и опять мы остались одни.
Один парень пошел в уборную, а когда вернулся, открыл высокую дверь, с ним в помещение залетел воробей. Несколько секунд он кружил по залу, а потом присел на крошечный карниз, выступающий над печью под потолком.
— Ребята, — закричал Витька, один из нашей компании, — а давайте поймаем этого воробья, что мы, хуже китайцев, что ли?
Действительно, китайцы в прошлом году удивили весь мир, и нам рассказывали об этом на уроках. Они уничтожили в своей стране всех воробьев, будто бы они клюют, съедают слишком много зерна, и об этом я уже рассказал в заметках за прошлый год. Мы с восторгом восприняли эту идею и принялись гонять несчастного воробья, кидали в него шапками, рукавичками, не давали ему садиться. Помнили из рассказов прошлого го-да, что воробей может держаться в воздухе только пять, от силы десять минут, а потом ему обязательно надо присесть, перевести дух. Но наш сибирский воробей был вынослив, мы гоняли его полчаса, сами упарились.
Он все-таки успевал присаживаться на две-три секунды то на провод лампочки, то на кирпичи узорной лепки вдоль стен под потолком и посреди этого же потолка, такими ранее были украшены все вокзалы, на верх двери и на что там еще, ему сверху было видней. Мы сидели и смотрели на этого воробья. Он сидел на плафоне лампочки, взьерошился, растопырил крылья, раскрыл клюв и тяжело дышал. Свою бойкость он утратил и вскоре, после двух-трех бросков шапки, свалился на подоконник, все-таки мы его умучили. Витька взял его в руки, дышал на него, брал клювик в рот, но у воробья глаза затянулись мутной пленкой, и головка у него завалилась на бок.
Отважный воробей! Мы вышли с другой стороны вокзала, вырыли рядом с крыльцом в сугробе ямку, положили туда воробья, засыпали и воткнули сверху крестик, связанный из двух веточек, сломанных в скверике напротив.
Подошло время к семи часам. Потихоньку пошли по длинной улице, через деревянный мост, пересекавший речку и где-то без десяти минут восемь подошли к военкомату. Там уже стояло двое парней из четырех, ехавших с нами. Вот и ровно восемь, двери закрыты и никто не выходит. Юра начал стучать в ворота, спустя минуту выглянул какой-то мужчина в гражданском пальто.
— Чего вам, ребята?
— Как чего, — перебивая друг друга, заговорили мы. Вот повестка, ясно напечатано — явиться к восьми ноль-ноль. Мы явились, так что теперь?
— Ах вот оно что. Вы, ребята, молодцы, конечно, но не думали, что так буквально все воспримете. Видишь, как мало вас пришло, все с другим поездом приедут.
— Так и надо было время в повестке указать.
— Да, тут наша недоработка. Ну ладно, парни, погуляйте тут часок, а потом подходите. А вообще-то вы молодцы, правильно понимаете, — и дверь перед нами закрылась.
В этом году я и другие мои ровесники и одноклассники окончили семилетку. Наверное, в последний раз сдавали экзамены за семь классов и получали соответствующее свидетельство, позже это стали делать по окончании уже восьми классов. Многие продолжили учиться в школе, а некоторые, в основном переростки, которые оставались на второй год, а кое-кто даже несколько раз, ленились или просто учеба не давалась, устраивались куда-либо на работу. Можно было также поступить в какое-нибудь училище, которых тогда было много и они ориентировались в основном на окончивших семь классов. В то время это было не таким уж слабым образованием, в среде взрослых было немало неграмотных или окончивших в свое время курсы ликбеза, после которых люди вполне удовлетворительно читали и писали, но не более того.
В крупных и небольших городах, в некоторых селах и станциях было много училищ, кулинарных, строительных, сельскохозяйственных. При крупных заводах существовали школы ФЗО. Семиклассников принимали и некоторые техникумы, причем там даже можно было продолжить образование и получить аттестат зрелости.
Один мой хороший приятель, Сережа, получил свидетельство и уехал куда-то поступать, с тех пор я никогда ничего о нем не слышал. А был он из немногих ребят, с кем я хорошо познакомился, когда еще не ходил в школу.
Его родители были выходцы из Украины, когда началась война и их деревня была сожжена наступающими немецкими войсками, им в числе немногих удалось уйти, а вскоре волна эвакуации перенесла их за Уральский хребет. Люди они были уже достаточно пожившие, им перевалило за сорок, и в нашем поселке они работали на железной дороге. Сережа был их последний, поздний ребенок, две старшие сестры были замужем и жили в других местах.
Вскоре после войны мать Сережи умерла, а отец с двухлетним сыном уехал на Украину. Там он пробыл с полгода, никого из родни и знакомых не нашел, показалось там ему тоскливо и невесело, и вернулся в приютившую его Сибирь. Дом, где он жил, никто не занимал, на работу вернулся так же прежнюю, а спустя какое-то время сошелся с соседской вдовой, много их было тогда.
Работал дядя Иван, кажется, стрелочником. Он быстро познакомился с отцом и как-то раз попросил его помочь переложить печку в бане. В ближайший выходной отец собрался к нему и взял меня с собой. Идти было не так далеко и минут через двадцать мы стояли перед воротами небольшого пятистенника. Из-под ворот выскочила небольшая собачка, но не стала нас облаивать, а тихонько повизгивала и приветливо махала хвостом. Как потом стало ясно, это был трех-четырехмесячный глупый щенок.
Зашли в ограду. Под навесом сидел хозяин и занимался непривычным для нас делом. Перед ним стояла непонятная конструкция, вроде как высокий столик. Внизу были педали и дядя Ваня быстро качал их ногами, вроде как прялку. Но у прялки колесо вверху крутится в вертикальной плоскости, и педаль там всего одна, а тут верхняя круглая плоская столешница крутилась параллельно земле. Короче, это был гончарный станок, который дядя Ваня изладил самолично и изготовлял на нем разные макитры, глечики, корчаги, а самым большим спросом пользовались фигурные емкости, которые у нас назывались кринками, иногда говорили крынками. — Глина у вас плохая, — жаловался он порой, но это не было для него такой уж большой помехой, заказов у него было много и не убывало.
Выскочил из дома паренек, мой ровесник, подбежал к отцу и уставился на меня. – Это сынок мой, Сережа, — сказал хозяин, и повернувшись к сыну, добавил: — Ну чего тут зажался, подойди к мальчику, покажи свои игрушки, дружками будете.
У Сережи в сарае был свой уголок, небольшой самодельный столик, а на нем теснились вылепленные из глины фигурки, танки, самолеты, петушки и собачки. Он подарил мне глиняную свистульку, а я вскоре научил его вырезать свистульки из тальниковых прутьев. Это возможно было сделать только ранней весной, когда кора после нескольких легких ударов по ней сползала с основного стержня. Везде есть свои тонкости.
Я несколько раз наблюдал, как работает Иван. У нас в поселке никто не имел понятия, как изготовляются горшки и прочая лепная посуда, но слышали, что не боги их обжигают, да и перед тем надо добиться, чтобы было что обжигать. Помогал я отцу делать кирпичи, там составом из глины с песком заполняли формы, сушили сначала в тени, потом на открытом воздухе, и наконец обжигали, а как, я уже не могу сказать. Тот же принцип соблюдался и при изготовлении глиняной посуды. В большой оцинкованной ванне находилась масса, состоящая в основном из глины и небольшой толики добавок, известных лишь гончару. Он там ее перемешивал, добивался нужной консистенции, и ком приготовленной массы бросал на середину круга. Затем он садился за станок, ногами давил на педали так,что комок глины на столе казался замершим на месте приплюснутым шаром.. Дядя Ваня сводил пальцы правой руки в щепоть и опустил ее в центр этого шара. Образовалась ямка, пальцы полезли глубже, комок глины стал походить на бочонок, левая ладонь прикоснулась к бочонку снаружи и две руки с двух сторон начали придавать форму будущему изделию.
Заготовка стояла на месте, но заметно росла вверх и принимала форму кринки, поуже в середине, и пошире вверху и внизу. Из бокового ящичка дядя Ваня доставал изогнутый шаблон и приглаживал, равнял им боковые стенки. У него были шаблоны, благодаря которым эта стенка могла иметь параллельные выступы и ямки, а сделаны эти шаблоны были из толстой блестящей жести. Не было никаких отходов или крошек, вся масса полностью уходила в дело. Наконец, когда изделие приняло окончательную форму, а толщина стенки достигла примерно сантиметровой толщины, дядя Ваня замедлил вращение круга и делал завершающие штрихи. Очень осторожно гончар снял заготовку с круга и унес в угол сарая, с ней еще было немало работы, просушка, обжиг, глазуровка и что там еще.
